«Свободный художник»
(рассказ из книги «Петербург богемный»)
(издано в 2018 году)
Шура Малёванный обожает живопись. Самогон тоже очень любит. Но уверяет, что живопись – больше.
Это подтверждают и десятки картин, украшающих стены его тесноватой и захламлённой однушки на Крюковом канале, доставшейся тридцативосьмилетнему Шуре в наследство от бабушки – бывшей театральной актрисы. Истинным украшением, впрочем, служат лишь немногие из полотен. Те, что являются копиями известных всему миру шедевров.
Остальные картины смахивают на незамысловатую мазню. Но ими-то Шура как раз и дорожит особенно. Сам потому что написал. Правда, когда написал и действительно ли сам – на эти вопросы вряд ли кто-то, за исключением трёх десятков незнакомых друг с другом барышень, сумеет ответить уверенно. Пишет ли он вообще – загадка для многих.
Зато на завораживающей набережной Крюкова с виду довольного Малёванного нынче можно лицезреть едва ли не каждый день. В помятом, как и всегда, сером плаще, прохудившемся трикотажном берете фиолетового цвета, с бутыльком неопознанной жидкости в руке.
Нет, не подумайте: мольберт у Шуры был и есть. И с ним он по-прежнему, случается, выходит на тихие и живописные улочки Малой Коломны в поисках вдохновения.
Но собственно творить ему удаётся редко. Мешаются всякие: то пялятся, буркал не отводя, то вопросы идиотские задают, ни бельмеса не ведая в искусстве, то лекции никчёмные о пьянстве в общественных местах заводят, имея при этом наглость дымить дешёвыми сигаретами.
Благо художником Шура всегда был свободным. А потому даже самые смелые творческие решения принимал самостоятельно. И никаких обязательств. Ни перед кем.
Так же и сегодня. Рвётся душа на волю – Малёванный берётся за кисти и пишет то, что ему хочется. Ежели в отчаянии пребывает душа – открывает очередную бутылку и глушит содержимое, мысленно отправляя себя в те райские уголки, где за каждой его картиной гоняются оголтелые музейщики, а самые прекрасные женщины Петербурга напрочь теряют голову от одной лишь улыбки талантливого живописца.
Женат Шура никогда не был. Ну, жил с двумя. Не одновременно, разумеется. Только было это ещё в студенчестве. Да и то лишь по нескольку месяцев, ничем особо не запомнившихся. Характерами с обеими сокурсницами не сошёлся. Не видел Шура в самом себе покорного кормильца, посмевшего променять кисти и краски на станок или ещё какую прескучную штукенцию, не имеющую ничего общего с творчеством.
С тех пор Малёванный твёрдо решил ни с кем накрепко не связывать свою единственную, а потому бесценную жизнь. И почти сразу стал получать куда больше женского внимания, чем прежде.
Доселе Шура даже не догадывался, на что готовы барышни ради собственного портрета вкупе с россыпью дурманящих голову комплиментов. Однако в меру жарким летом на стыке веков открыть глаза тогда ещё двадцатитрёхлетнему выпускнику института при академии художеств помогла Лизонька Проклова.
Худенький белокурый ангелочек с завораживающе голубыми глазками, в которых бы сам чёрт утонул, всего-навсего поинтересовался у сидевшего близ Семимостья художника, как пройти на Кустарный переулок. Малёванному хватило и этого, чтобы поддаться любовным чарам.
– Не смею указать нужный путь, пока не воссоздам ваш божественный лик на бумаге, наипрелестнейшая из прелестных! – неловко дрожа и едва не захлёбываясь, вымолвил Шура.
Ох, как же она тогда засмущалась. Не слишком настойчиво пытаясь убедить художника в том, что прелестных он ещё не видел, и добавив, что торопится по важному делу, Лизонька всё-таки согласилась попозировать.
Малёванный усадил её на ближайшую лавчонку и взялся за работу. Но не столько орудовал кистью, сколько просил прелестницу то голову чуть вбок наклонить, то прядь волос миниатюрными пальчиками поправить, то ножку-тростиночку аккуратно подвинуть. И всё это – сопровождая, казалось бы, бесконечными эпитетами, делавшими и без того милую девушку настоящей принцессой, пускай даже исключительно для них двоих.
Лизонька вспомнила о Кустарном переулке лишь через полчаса. Без боязни туда опоздать. Скорее в томительном ожидании главной в её жизни картины, с написанием которой художник немного затянул.
Выражение лица Шуры не могло не встревожить Лизоньку: он явно был чем-то обеспокоен. Работу прекратил, но и результат не демонстрировал. Только бубнил себе под нос, что всё испортил, что подвёл, что зря обнадёжил, что лучше сжечь мольберт и самому утопиться, чем вот так опростоволоситься перед женщиной своей мечты, наверняка посланной ему свыше в этот волшебный и, что редко случалось, солнечный день.
Лизонька успокаивала как могла. Просила всё-таки показать ей, что в итоге получилось, вдруг и недурственно вовсе. Малёванный был непреклонен: нет, вообще нисколечко не похоже, нельзя такое показывать – изуродовал только наипрелестнейшую, бесталанный кретин! Но говорил он всё это играя. А играл, надо признать, в десятки раз хуже своей уважаемой бабушки.
Бабули в тот день не было дома – на загородной даче пропадала. И когда Лизонька, будто бы принявшая правила игры, сама предложила Шуре уйти куда-нибудь в менее оживлённое место, чтобы уже там попробовать всё повторить, Малёванный, чуть помявшись, согласился.
– Вам надо выпить чаю, успокоиться, собраться с мыслями. И тогда всё получится, я в этом уверена, – прощебетала Лизонька, семеня вслед за первым в жизни человеком, открыто восхитившимся ею. – Дело не в вас. Это всё улица, шум, люди. Они мешают. Мешают сконцентрироваться. А художнику нужна тишина.
– Вы правы, – кивнул Шура, заходя в родную парадную и волоча за собой накрытый потрёпанным покрывалом мольберт. – И муза тоже очень нужна. Ну прямо очень! А у меня её, к сожалению, никогда не было.
– Будет. Обязательно будет. Вот увидите.
– А мне кажется, что я уже… уже её встретил, – сказал Шура, открывая дверь ключом.
– Вы серьёзно? – перешла на кокетство Лизонька.
– Да какие тут могут быть шутки? Вы же мне сразу голову вскружили. Поэтому, наверное, и портрет ваш испортил – руки дрожали, в горле пересохло… Невозможно на вас без восхищения смотреть, понимаете? Не-воз-мож-но! Богиня! Просто Богиня!
Лизонька всё больше и больше смущалась, всё чаще и чаще улыбаясь. Шура же всё сильнее и сильнее сокрушался по поводу своего никчёмного труда, всё активнее и активнее напрашиваясь на утешительный поцелуй. А где один, там и второй. Где пятый, там и десятый. Где ласки, там и секс.
Малёванному никогда прежде не было так сладостно и спокойно одновременно. Не смутили его ни плоская, как у юноши, грудь Лизоньки, ни малюсенький горбик на её спине.
А вот внезапная истерика девушки – нет, не смутила – огорошила. Пока он преспокойно валялся на расправленной бабушкиной кровати, смакуя первый в своей недолгой жизни спонтанный половой акт, Лизонька, убежавшая ополаскиваться, заглянула под покрывало, наброшенное на мольберт.
Не было там никакого портрета. Ни намёка даже. Только хаотичные мазки, отдалённо напоминавшие свёрнутую в клубок радугу.
– Это вот так я, значит, не получилась? – истошно прокричала Лизонька. – Так ты, значит, музу себе представляешь?
– Ну-у… Я же художник. Я так вижу.
– Тогда купи очки!
– Вот только не надо на меня орать.
– Иначе что?
– Иначе могу, например, горб дорисовать.
– Скотина!
– Я не скотина. Я свободный художник. Что вижу, то и…
– Тогда свободен!
Лизонька, ясное дело, убежала. Стремглав. Зарёванная. Так и не ополоснувшись.
Малёванный почесал задумчивое, но безусловно довольное лицо и наплевательски махнул рукой. По его мнению, портрет более чем удался: важно не то, что нарисовал художник, а то, какого эффекта он этим добился.
А добивался Шура в дальнейшем ещё много чего. Точнее, кого. Портретная тема срабатывала почти безотказно. За несколько лет непосильного творческого труда Малёванный даже успел подметить для себя, что Насти, Светы и Наташи чаще всего хотят быть запечатлёнными – только успевай впечатлять.
Лишь одно оставалось неизменным: ни одной из позёрок не приходился по душе её портрет. Дескать, ни капельки не похоже. Не изобразительное искусство, а обезображивающее. Разве что подтереться да выбросить.
И всё-таки некоторые из барышень лукавили. Но выяснялось это гораздо позже. Три портрета выдались на славу – не отличишь от оригинала. И Серёжка, и Пашка, и Мариночка были так сильно похожи на своих мам, что счастливые родительницы потом, уже спустя годы, ещё долго вспоминали плодовитого художника. Который, кстати, весьма жестоко обманул предпоследнюю из своих позёрок, посмев нарисовать самого себя. Тем не менее маленькому Сашке вряд ли когда-нибудь поведают, какие краски были использованы при его создании.
Да и сам творец такого рода портреты у себя в квартире не разместит. Он даже с их реставрацией хоть немного помогать и то не в силах. С подпольной торговлей самогоном у Шуры в последнее время всё как-то заглохло. Деньги, вырученные от продажи бабушкиной дачи, давно проедены. Старинная мебель и иные ценные предметы из квартиры тоже разошлись по рукам за относительно небольшие суммы. Поэтому бывшие позёрки Малёванного о незадачливом воздыхателе даже не вспоминают – всё равно взять с него нечего. Гол как сокол.
Тем временем сам Шура уже успел многое переосмыслить. И пришёл к неутешительному выводу, что недюжинный талант зарыл в землю понапрасну: выставлялся бы сейчас в крупнейших музеях страны, а не в собственной однушке, и творениями его любовались бы люди из высшего общества, а не равнодушные собутыльники из окрестных домов.
Мог и по бабушкиным стопам пойти, если бы не ослушался заменившую ему родителей женщину и поступил, как она советовала, на театральный. Только какой теперь смысл обо всём этом судачить?
Широко известный в самых узких коломенских кругах художник Шура Малёванный отныне просто доживает своё. Ничем более не озадачиваясь. Но изредка всё же разрываясь между живописью и самогоном.
Любовь Шуры к искусству упорно не желает умирать. Ещё бы вдохновения не приходилось ждать неделями… Вот тогда бы он творил, творил, творил безудержно, а не утопал в пучине бездельного созерцания.
На деле же градус манит пуще прежнего, постепенно стирая из памяти живописца его лихое портретное прошлое. Как говорит сам Малёванный: гори оно всё синим пламенем и зелёным змием!
Хотя Шуре ведь и сорока нет… Может, рановато ему так думать?.. Может, важнейшее в его жизни полотно ещё не создано?..
– Мадам, не откажите в любезности – позвольте написать ваш чудесный портрет.
– Лучше берет свой дырявый зашей. И сам зашейся, алкоголик недоделанный!
– Спасибо, мадам, – расплывается в неподдельной щербатой улыбке Шура, сидя на излюбленной набережной, напротив доходного дома Веге, и доставая из-за пазухи чекушку. – День сегодня наипрекраснейший! Дышится-то как легко! И жить прямо хочется! Будьте счастливы! Ваше здоровье!
(2017 г.)
