Хреновóе – село в Воронежской области, где вырос и по сей день живёт несказанно талантливый и при этом удивительно скромный парень Сергей Чернов. Его дебютная книга «Другая жизнь» не осталась незамеченной в первом сезоне литературной премии имени Александра Казинцева, а впоследствии оказалась ещё и в победном списке литпремии «В поисках правды и справедливости». Рассказы Чернова (не сам автор!) учат читателей жизни во всём её многообразии, а других писателей – тому, как надо работать над словом, деталями. Вряд ли найдётся человек, который негодующе заявит, что зря потратил время на знакомство с такой прозой. В ней присутствуют и тревожные нотки, и жизнеутверждающие, и юмористические. Причём события чаще всего разворачиваются не в банальных мегаполисах и не в умирающих деревнях, а где-то «посерёдке». Кто-то подобные места, скажем так, уже перерос, но непременно вспоминает о них с теплотой, а кто-то мечтает впервые там оказаться и, быть может, даже пустить корни. Это действительно другая жизнь. О которой непременно следует узнать или же не стоит забывать. Поэтому автор, возможно, сам того не ожидая, сотворил благое дело, подарив всем нам необычную, но очень важную, мудрую и своевременную книгу. А сегодня член Союза писателей России активно трудится уже над новыми произведениями.
– Сергей, не могу не спросить о твоём родном селе. Ты неоднократно говорил, что в Хреновом обязательно стоит побывать. По каким причинам? И, кстати, не надоели ли шуточки, связанные с названием села, а точнее – его неправильным произношением?
– Нормально отношусь к таким шуткам. Почти как к неизбежному. Однажды участвовал в конкурсе фантастического рассказа на тему апокалипсиса. Конкурс проходил в Луганске (это было очень давно) и назывался «А если он последний?». Я там попал в число дипломантов. Когда огласили результаты, кто-то написал: «Учитывая тему и специфику конкурса, победа непременно должна достаться Сергею Чернову из села Хреновое!» На что один из организаторов ответил: «Если это то самое село Хреновóе, где знаменитых орловских рысаков выращивают, то Армагеддон не пройдёт!»
А вот у нас, хреновчан, есть другая шутка: «Хреновое – центр России». Тут всё просто: в сердце центральной России – Черноземье; Воронежская область – в центре Черноземья; в самом центре Воронежской области – Бобровский район; ну, а уже посередине Бобровского района – село Хреновое. Так и получается: Хреновое – центр России. В 2014 году был заложен камень географического центра Воронежской области. Его координаты в Воронежском архитектурно-строительном университете рассчитали путём геодезических измерений. И находится этот камень… естественно, у нашего села. А ещё – все дороги ведут в Рим, но проходят рядом с Хреновым.
Хреновое – село с богатой историей. Первым же делом в памяти всплывает граф Орлов-Чесменский, основавший Хреновской конный завод (его архитектор Доменико Жилярди – тот самый, что восстанавливал Москву после пожаров 1812 года). А знаменитая русская тройка – это ведь тройка наших орловских рысаков! Из Хренового первый олимпийский чемпион России Николай Панин-Коломенкин и философ Василий Карпов. Здесь, в селе, начинал свою работу классик отечественного лесоводства Георгий Морозов (кстати, Хреновской бор – самый южный хвойный лес России). Хреновое застолбило себе место и в литературе: упомяну хотя бы повесть «Холстомер» Льва Толстова и роман «Гарденины» Александра Эртеля. В селе не раз бывал и даже какое-то время жил Исаак Бабель, собирая материалы для рассказов. Сюда же известный книгоиздатель Алексей Суворин, уроженец соседнего села Коршево, привозил Антона Чехова. А никому тогда ещё не известный Андрей Платонов проводил тут мелиораторские работы. Всего-то и не перечесть. Здесь стоит побывать, обязательно стоит!
– Насколько я знаю, переезжать из родного села ты не намерен в принципе. Неужели и впрямь не стремишься к городской жизни?
– Не стремлюсь. Мои корни здесь так глубоко, что я буквально физически чувствую эту связь. Оказавшись далеко от дома, быстро начинаю скучать. Такая тоска накатывает, просто жуть!.. К тому же Хреновое – это не маленькая деревенька в три двора, а нечто среднее между селом и городом (по сути, даже два села – Хреновое и Слобода, разделённые только улицей с соответствующим названием – Рубежная): сетевые магазины, две школы, два детских сада, автобусы, ежедневно отправляющиеся в Воронеж и в районный центр, исторический комплекс конного завода, лошадиные бега, уникальная Хреновская школа наездников имени Воронцова-Дашкова и лесной колледж имени Г. Ф. Морозова. Да и просто красивейшие места – Хреновской бор и бескрайние воронежские поля. Здесь есть где жить и где работать. И всё это в сочетании с широченными улицами, и воздухом, полным кислорода и запаха полевых трав. Кстати, у нас есть санаторий – тоже уникальный (там, кроме прочего, лечат ещё и кумысом). И многие из приезжающих рассказывают, что первые дни голова кружится – от обилия кислорода.
– И всё-таки на месте ты не сидишь, ездишь на литературные совещания и семинары, на торжественные церемонии награждения финалистов и лауреатов различных литпремий. Соответственно, Россия для тебя одной лишь Воронежской областью не ограничивается. Какие-то населённые пункты запали в душу? Например, в качестве этакой натуры для будущего произведения.
– За пределами области я только и бываю что на совещаниях и семинарах. Но это не так часто происходит. Возможно, поэтому каждая поездка, каждый город запомнились очень ярко. Москва и Красная площадь, спокойный вечерний Минск, центр Смоленска, обнесённый старинной крепостной стеной… Я думаю, рано или поздно все эти впечатления трансформируются в какие-то эпизоды будущих произведений. Но пока к этому ближе Липецк: не напрямую, конечно, а отголосками, своим обилием ступеней и лестниц, – фон рассказа, над которым я сейчас работаю.
– Работа твоей мечты – какая она? И похожа ли мечта нынешняя на мечту детства, если говорить о профессии?
– Я никогда не представлял себе работу мечты. Всё как-то само складывалось. Моя мама долгое время работала библиотекарем. И я вместо детского сада (его тогда возводили, но сам понимаешь, какое было время: когда достроили, я уже в школу пошёл) находился там, в библиотеке. Читать ещё не умел – разглядывал картинки в книгах (особенно запомнился почему-то Джонатан Свифт с фантастическими иллюстрациями Жана Гранвиля и «Гаргантюа и Пантагрюэль» с иллюстрациями Гюстава Доре), вдыхал специфический запах книжных страниц, какой только в старых библиотеках бывает. А мой дедушка в прямом смысле родился в поле во время сенокоса. Как-то так получилось, что я между двумя этими точками и очутился. Сначала случайно стал библиотекарем, и эта «случайность» затянулась почти на десять лет: незабываемое время, за которое сама библиотека успела измениться – от выстуженного здания с железными стеллажами и чёрными деревянными столами до статуса «модельной» с высокоскоростным Интернетом и современным оборудованием; да и сам я стал, наверное, другим. А вот теперь перешёл в сельское хозяйство: чернозём, большие самодельные теплицы, семена, саженцы. Я люблю это всё. И, по-моему, такой труд не менее благородный и нужный, чем библиотекарский.
– Сборник рассказов «Другая жизнь» – пока что единственная твоя книга. Но она уже сделала тебя известным, пускай и в относительно узких кругах. Как книга родилась на свет, случайно ли все эти произведения оказались под одной обложкой и хотелось бы тебе сегодня, уже спустя какое-то время, удалить оттуда какие-то рассказы?
– Сборник появился благодаря книгоиздательской программе Воронежского отделения Союза писателей России. Я на тот момент был в Союзе меньше года. Подавая заявку, не надеялся, что её одобрят так скоро. Думал: ну, может быть, через два–три года… И то – может быть… За это время успею ещё что-то написать, подготовиться. И тут мне: «Вашу книгу издадут». Внезапно. Радостно. И тревожно. Но спасибо руководителям Воронежского отделения Союза писателей за то, что выбрали и поддержали. И за то, что не дали времени на сомнения и страхи. Состав сборника я приблизительно представлял и раньше: все рассказы выходили до этого в журналах или становились победителями литературных конкурсов. Изначально хотел назвать книгу по одному из рассказов – «Другая жизнь». Был уверен и в выборе картинки для обложки – это «Башмаки» Ван Гога: меня всегда завораживал образ пустой изношенной обуви, будто человек прошагал в ней всю свою жизнь, но внезапно исчез, а обувь вот осталась. Но когда всё было готово, книга отредактирована и отправлена в печать, начался сущий кошмар. Не внешний (работа с издательством была проста и приятна), а мой личный, внутренний. Сплошь сомнения и волнения. Мне казалось, что я сделал что-то не так. Мне хотелось изменить состав, перетасовать содержание, половину рассказов убрать, что-то добавить… Только было уже поздно. И лишь впервые взяв готовую книгу в руки (забирал авторские экземпляры в редакции журнала «Подъём»), я вдруг понял, что именно такой её и представлял. Кажется, она мне даже снилась именно такой. Сборник «Другая жизнь» с этим самым составом, строчка в строчку, с таким же цветом и даже запахом. Теперь я бы и буквы в нём не поменял.
– Что пишешь сейчас? За повести или романы подумываешь взяться хоть когда-нибудь?
– Рассказы. Этот процесс у меня долгий. Я пишу от руки в тетради, а затем откладываю на время – вылежаться. Получается, что одновременно у меня идёт два процесса: написание нового рассказа и работа со старыми. Сейчас, например, перепечатываю истории, написанные полтора года назад. Затянул с ними… Я их потом опять отложу, чтобы после прочитать свежим взглядом, внести правки, что-то переписать. Подумываю и о более крупной форме. В рамках короткого рассказа становится тесно – пространства больше хочется. Не так давно, читая Бориса Екимова, начал присматриваться к жанру короткой повести. Подумываю и о романе, и в планах что-то уже высвечивается. Но сначала хочу попробовать роман в рассказах – несколько самостоятельных историй, объединённых одним местом и героями, по-разному справляющимися с общей бедой.
– Уверен, должна получиться занимательная и содержательная книжка! К тому же язык твоих произведений весьма самобытен. Что это: начитанность и, как следствие, выжимки отовсюду понемногу или же нечто семейное, а то и вовсе народное, сельское, коренное?
– Возможно, и то, и другое. Я люблю читать разные вещи – и по жанру, и по стилю. Конечно же, неосознанно что-то откладывается в голове и потом просачивается на бумагу. Вполне естественный процесс. Но иногда попадаются такие вещи, которые начинают заражать своим языком. Я это люблю, но и опасаюсь, как бы не переполниться, себя не потерять. Приходится насильно книгу откладывать. У меня так, например, с Виктором Астафьевым. С другой стороны, и своеобразие речи, которую слышу с детства, не может не сказываться. На мой взгляд, язык в глубинке богаче, чище от иностранных примесей, с которыми пытаются бороться законами, но почему-то не своим примером. Своеобразнее, конечно, да. Но для меня-то это своеобразие вполне естественно. О нём заставляют вспомнить только «отзвуки» со стороны. Например, когда мой рассказ «Туман» печатали в районной газете, главный редактор, приехавший из другого района, звонил и уточнял, что же такое «солотя»? А это такие почвы сырые, «ржавые», заросшие кустарником. У Даля это слово есть, но в форме «солоть». Или другой пример. Прекрасный критик Василий Ширяев, написавший рецензию на сборник «Другая жизнь», недавно обратил внимание на слово «кильдим» и даже нашёл, от чего оно произошло. Кильдим у нас – это такая постройка, имеющая что-то общее между сараем и навесом, можно сказать, три стены и крыша. Так вот для меня оба этих слова вполне естественны. Я даже и не думал, что их значение стоит объяснять.
– Лексика – это лишь один пласт. А твоя проза, на мой взгляд, ещё и духовна зачастую, хотя в ней почти нет упоминаний о Всевышнем. Насколько соответствующая тема близка тебе по жизни?
– Я думаю, эта тема присутствует всегда и всюду, даже там, где о ней напрямую нет ни слова. Духовность – это, в моём понимании, что-то глубоко личное, интимное, но очень важное. И неотделимое от жизни в принципе. Честно говоря, не стремлюсь делать в своих произведениях особый упор на это, но вместе с тем стараюсь, чтобы духовная тема всегда присутствовала. Пускай не на первом и, может, даже не на втором плане, но обязательно присутствовала. Получается или нет – не знаю. Но очень надеюсь, что мне удаётся.
– Полагаю, с литературным журналом «Подъём» у тебя особые отношения? Где ещё ты публиковался или очень хотел бы? И что вообще дают публикации в «толстяках» в наше время?
– Журнал «Подъём» – номер один для меня. Лучший литературный журнал! И я очень горжусь, что время от времени в нём находится место и для моих рассказов. А ещё «Подъём» – журнал, который в меня поверил, опубликовав мои первые произведения. Такое не забывается. И я бы не сказал, что у меня много публикаций в «толстяках». Зато каждая из них для меня событие. Были «Нева», «Волга», «Север», «Москва», «Огни Кузбасса», «Роман-газета». Был даже киргизский литературный журнал «Жаны Ала-Тоо». Я в него попал через конкурс рассказов – вместе с двумя другими лауреатами. На тот момент это были первые в журнале произведения на русском языке. Потом выяснилось, что именно после тех публикаций в редакции решили практику – два–три рассказа на русском – продолжить. В том номере с моим рассказом оказалась ещё и «Судьба человека» Михаила Шолохова – на киргизском языке. Был интересно среди непонятных мне слов ловить знакомые названия: Воронеж, Дон, Хопёр, Еланка… Литературные журналы – это аудитория. Я уверен, что они, в отличие от книг, не могут существовать без читателя. А ещё «толстяки» – это серьёзный отбор, определённая планка. Для меня публикация в литературном журнале – как финальная точка. Завершённость. Ощущение того, что я проделал работу правильно: профессионалы сочли её достойной для журнальных страниц – значит, в грязь лицом не ударил.
– По складывающейся традиции, назови напоследок три литературных произведения из числа недавно прочитанных, которые особо запали тебе в душу, а также что в них такого необычного или прекрасного?
– У меня в жизни идёт период некоторых переосмыслений. Сейчас больше перечитываю, чем читаю новое. Например, «Зов предков» Джека Лондона. Тогда, в детстве, он казался мне прозрачным: дружба и преданность, добро и зло, жестокость и глупость. А сейчас я оценил, как же здорово, что автор не наделил пса мироощущением человека. Бак, ездовой пёс, смотрит поверх всего, даже поверх морали. Что такое «зов предков»? Не добро и не зло, а природная свобода и природная жестокость, безоговорочная преданность и подчинение лишь закону силы, естественная гордость и полное отсутствие милосердия. И всё это очень прозрачно, но одновременно очень сложно.
Ещё «Затеси» читаю. И одновременно перечитываю. В разнобой, по две-три. Просто книгу открываю наобум и читаю. Иногда с большими перерывами. Обожаю стиль Виктора Астафьева. Я его как воду пью, вдохновляюсь им. С предосторожностями. Но я об этом уже говорил.
Наконец, назову Севера Гансовского. Недавно прочитал его сборник «День гнева». Это фантастика ещё советских времён. У него очень оригинальный стиль и необычные сюжеты. Есть какая-то тревога за будущее, к сожалению, не беспочвенная. В повести «Часть этого мира» технологии стали частью природы, существующей отдельно от людей по своим непонятным законам, а человечество поражено депрессией – у него есть всё, но от этого только хуже. Или – «Четыре гения»: там действие разворачивается в послевоенной Германии, вовсю витает призрак нацизма, который, кажется, вот-вот и вновь обретёт плоть, попрёт на восток. Жутковатое ощущение. Север Гансовский – человек воевавший и, может, уже тогда, в конце шестидесятых, что-то чувствовавший. Вероятно, этим мне и запомнился.
Степан РАТНИКОВ.
